Nigdy od ciebie, miasto, nie mogłem odjechać

Симонас Даукантас

Цифровое изображение слева изображает уже упоминавшегося ранее Симонаса Даукантаса во дворе Симонаса Даукантаса. Возможно, для более адекватного представления не помешает снабдить изображение того же воспитанника императорского Виленского университета самой блестящей его поры фигурами нынешних студентов в студенческих шапочках и университетских майках, в роли пятикопеечной монеты или спичечного коробка, – должно быть, активисты из студенческого представительства филологического факультета, исполнявшие различные важные функции в четверг 23 июня, в день вручения бакалаврских дипломов филологам. 

Студенты для масштаба

При вручении, между прочим, присутствовали и даже отчасти в оном участвовали норвежский и польский послы. Януш Сколимовский и в воскресенье 26 июня в побывал в университете, где во дворе Сарбевия торжественно открывалась доска в память Чеслава Милоша. Случилось это без меня грешного, но с Далей Грибаускайте (зачеркну ее, впрочем, за оголтелый лукашизм и беспринципное отношение к массовым фальсификациям результатов выборов, таким же массовым репрессиям и нарушениям прав человека в соседней стране), министром Арунасом Гелунасом (старый привет коего Екатерине Ла только на днях передал, наконец), Витаутасом Ландсбергисом и других, которых можно разглядеть в фоторепортажах. 

Nigdy od ciebie, miasto

Автор мемориальной доски с барельефом Арвидас Алишаускас, как в одном месте написал Виктор Денисенко (упоминаний автора больше нигде не нашел; автор Даукантаса тоже не самый известный, а что уж говорить о том, кто в наши дни создал его бронзовую или под-бронзовую реплику). И текст на польском, литовском и латинском языках – знаменитая строка Nigdy od ciebie, miasto, nie mogłem odjechać. А дальше было Długa była mila, ale cofało mnie jak figurę w szachach, etc. Июнь пролетел как сумасшедший, впрочем, ничем не уступая в этом отношении маю, и вот сегодня – Finis semestri.

Из истории Вильнюсского университета

Simonas Daukantas

Сегодня практически на моих глазах на месте, пустовавшем после снятого месяц-другой тому назад старого, какого-то чуть ли не цементного, Симонаса Даукантаса, исписанного временем и ах и ах как много, во дворе Симонаса Даукантаса водрузился новый Симонас Даукантас, тех же форм, но чуть ли не бронзовый. Его надо, во-первых, освятить, во-вторых, обмыть, а то висеть, тьфу-тьфу-тьфу, не будет. А в воскресенье во дворе поэта Сарбевия, на том здании, где в бывшей квартире достопамятного архитектора Шульца располагается деканат филологического факультета, будет торжественно открыта мемориальная доска в память поэта Чеслава Милоша. Ее по-хорошему тоже не мешало бы, во-первых, освятить, во-вторых, обмыть. А то висеть не будет. Тем более, что, сколько помнится из разговоров с Александром Фьютом, в студенческие годы Милош был отнюдь не таким, каким он мог бы рисоваться, например, из «Города без имени» и на филологии, то есть на тогдашнем гуманитарном отделении, на полонистике, ему не очень-то понравилось (да и в целом не очень высоко о тогдашнем университете он отзывался: заведение новосозданное, без традиций, профессура с бора да сосенки, и проч.), скучные лекции да экзальтированные барышни, — чего хорошего, спрашивается? Оттого и перевелся. То ли дело ходить по ближним и дальним окрестностям, плавать по рекам на байдарках или на чем там они с Теодором Буйницким плавали, в здоровом теле здоровый дух и все такое прочее. Но другого университета у него не было. А у университета другого нобелевского лауреата.

Tutti frutti

Отражение

Брюссельский аэропорт отличается особым бельгийским зверством, позиционируя себя 100%но свободным от табакокурения, и Отец небесный миловал особенно там не задерживаться. При виде Альп сверху в голову лезут непутевые мысли про императора Павла, пославшего зачем-то Суворова переходить через них. Стоя на Фондамента деи Фрари неподалеку от восхитительной базилики Санта Мария Глориоза деи Фрари, оставил отражение себя грешного в венецианских стеклах по ту сторону Рио деи Фрари.

Деталь

В сложную оптическую конструкцию уместились силуэты за витриной какого-то заведения с едой и питьем, чуть ли не тоже Фрари. Поразительные старухи нищенки, бормочущие per favore, per favore, словно в сериале про комиссара Каттани. Bronto, - ответила на звонок Даниела Рицци, опять же оттуда. La Piovra. И нахальный негр, таскающийся по кафе какой-то американской сети рядом с той же Мария деи Фрари от столика к столику. Проблемы и перспективы изучения русского зарубежья, Петр Мицнер, выставка Дмитрия Александровича Пригова на Дорсодуро 3246, здешняя топонимика (Calle del tabacco и все такое), святой Христофор и святой Рох, разнообразные красоты достойны, конечно, отдельного разговора, на который вот уже которую неделю времени не находится. 

Клетка для курильщика

В венском же аэропорту предаваться пороку табакокурения можно, но позволяется делать это в специальных стеклянных клетках с дырочками прогрессивной австрийской системы Smoke Free System, которая освежает воздух и вообще все что можно вокруг во всем якобы здании, что выглядит с непривычки унизительно. Представь себе: стоит в пространстве клетка, и в ней эдакой рептилией выставляется на обозрение изможденный курильщик. 

Эстонские матрешки

Не менее странно и, если честно, то, пожалуй, и уродливо выглядят ручки у эстонских матрешек, налетевших на компанию филологов и отчасти в чем-то даже где-то семиотиков на улице Вене (последнее совершенно закономерно) близ Никольской церкви, что имело место в Третьи Лотмановские дни. Они сперва взяли в тиски Вадима Парсамова, а потом его же и Татьяну Кузовкину. Но отважных филологов и даже в чем-то семиотиков не только матрешками, но и брюссельским аэропортом не испугать. Из других же экзистенциальных опытов замечу, а то забуду, якобы мороженое из белого пива с карамелью в Ауле, каковое оказалось таки просто сливочным. И как после этого верить меню?!

similis venenosa bellua

Святой иезуит с книгой

Живешь как в лесу и, допустим, апостола Марка от евангелиста Иоанна отличишь. В частности, тех огромных, что занимают свои места в нишах главного фасада Архикафедрального собора Святых Казимира и Святослава. А вот понимать, где какой святой позднейших времен, особенно среди иезуитов, — чего не дано, того не дано. По тому, кто из них изображается с книгой, святых иезуитов не распознаешь: люди они все как на подбор ученые и книга — атрибут не одного из них, начиная с самого Игнатия Лойолы. Взять того же Адама Игнатия Нарамовского (1686—1736), мельком уже упоминавшегося здесь автора "Facies rerum Sarmaticarum in facie Regni Poloniae, Magniq[ue] Ducatus Litvaniae gestarum duobus libris succincte expressa".

Он, правда, не святой, а рядовой доктор свободных наук и философии, но в первой книге означенного труда, выпущенной в печатне Виленского университета Общества Иисуса в 1724 году изложил историю с виленским василиском (версия с рутой, не с зеркалом, и с ссылкой Ex MSS; перелистывая книгу, так и не понял, что это такое, какая-нибудь Miscellanea Sarmatica):

Facies rerum Sarmaticarum

Sub regimine Sigismundi Augusti, similis venenosa bellua, Basiliscus, Metropolim Ducatus Litvaniae Vilnam, suo infecit contagio, dum multos subitanea ad solum aspectum confecit morte. In cavernosis enim quibusdam cellarii praeruptis nidum invenit, e quo aspicientes ad latebram homines enecabat, ut ergo tempestive subveniretur urbi, quorundam svasu 4. per ordinem demissi recentis rutae fascicule...

В экземпляре библиотеки Вильнюсского университета на полях против этого места выцветшими побуревшими чернилами написано NB, рукою, может быть, Теодора Нарбута или Владислава Загорского. Еще бы не NB. Еще какое NB! NB!!

Так вот, симптоматично, что из пяти двухметровых святых иезуитов в нишах северного фасада собора два — с книгой. Расположенные в таком месте, что случайно мимоходом не увидишь, они не относятся к общеизвестным виленским мужчинам с книгами.

Святой иезуит с книгой

Созданные из стукко во второй половине XVIII века, они стояли в костеле Святого Казимира; когда он был закрыт и передан православной церкви (и спустя десять лет стал кафедральным собором Святого Николая Чудотворца), статуи в 1832 году были перенесены на свое нынешнее место, и своими формами рококо не слишком гармонируя с классицистским фасадом, каким-то образом, может быть, силою привычки, все-таки приросли к нему. И один, на вид постарше, как будто сам написал книгу, что держит в левой руке, и с любовью смотрит на свое сочинение, правою рукою как будто собираясь ее приласкать и погладить. А другой — с бородкой покороче, что, может быть, говорит не столько о молодости, сколько о том, что он находил время следить за бородой, в отличие от первого. И он на вид строже, книгу, быть может, не свою, а с усердием прочитанную, держит опущенной правой рукой, а левую протягивает нам, что-то говоря, куда-то приглашая...

Мужчины с книгами. Продолжение

Моисей с книгой

Что касается наших виленских мужчин с книгами (одетых, разумеется), то к самым симпатичным из них, несомненно, относится бородатый, в развивающихся одеждах, крепкий дед в левой, западной нише второго яруса главного фасада костела Вознесения Господня, более известном как костел миссионеров, на бывшей улице Сиротской. Умом своим острым можно, конечно, сообразить, что это никто иной как Моисей. И он, как выясняется, на девять сантиметров выше правого восточного псалмопевца Давида с лирой (2,20 м). С таким ростом в баскетбол, — или с книжкой стоять, радуя виленчан и гостей столицы, навевая вместе с тем добродетельные мысли и возвышенные устремления. Разницу в росте между ними деликатно скрадывают профилированные постаменты: под Давидом, как пишут в одной ученой книжке, 71 см, а под Моисеем — только 61. 

Игнатий Лойола

Сей мужчина с книгой, оказывается, деревянный (Моисей Кафедрального собора из стукко и высотой в 3,9 м, но он не считается — разве он с книгой? С книгой там другие фигуранты, причем не только из числа евангелистов), и вырезан в середине XVIII века; с тех пор его неоднократно красили и перекрашивали, и толстые слои краски сглаживают выразительность динамичных барочных форм, которые, впрочем, не могут не напомнить еще одного энергичного мужчину с книгой — порывистого Игнатия Лойолу в сенях университетского костела Иоаннов, основателя славного Общества Иисусова, коему если не Литва, то Вильнюс обязаны всем лучшим в себе — барокко и Университетом, Университетом с костелом Иоаннов с этой самой статуей в сенях и с еще одним Лойолой на фасаде. 

Погрязший в мрак невежества

Игнатий Лойола в сенях попирает погрязшего во мраке заблуждений и невежестве лохматого, неухоженного, едва прикрытого каким-то тряпьем мужика, и message композиции вполне отчетлив: кто книжек не читает, тот, жалкий, грязный и вонючий, валяется в ногах у торжествующих читателей. На досуге не помешает написать про Давида и Моисея в Википедию, для полноты статьи о костеле Вознесения Господня.

Василиск Артура Оппмана и Вацлава Оппмана

Bazyliszek Wacława Oppmana

Польский поэт немецкого происхождения Артур Оппман, сын века пара, электричества и пулемета, выпустил в 1925 году книжку для детей „Legendy warszawskie“, куда включил и расцвеченную персонажами, диалогами и сценами историю про варшавского василиска на том самом пожарище на Кривом Коле; в главных ролях дети оружейника Мельхиора Остроги Мацек и Гальшка, а также их приятель Валюсь. Завязка сказочная: когда собрались они из кузницы побегать, на свет Божий посмотреть, отец запретил им ходить на Кривое Коло к развалинам, потому что недобрые дела там творятся. Мальчику, который ничего не боится, и девочке, которая всего боится, легко было пообещать туда не ходить и еще легче таки отправиться. Там в подвале руин Валюсь первым пал жертвой не то петуха, не то змеи, с петушиной головой и пурпурным гребнем в форме короны, с тонкой и длинной шеей, косматыми высокими ногами, с острыми когтями, но страшнее всего были круглые выпученные глаза (oczy wyłupiaste), сверкающие то красным, то желтым. Василиск, одним словом. Дело кончилось благополучно: приговоренного к смерти Яна Слёнзака (Jan Ślązak), т. е. Яна Силезца, обвешанного зеркалами, отправили в подвал, и вынес он оттуда труп варшавского василиска, сожженного палачом на костре. 

Вацлав Оппман, должно быть брат Артур, книжку иллюстрировал, и, поскольку был сыном того же века, сочинение Артура читал не особенно внимательно, и василиск у него получился скорее карикатурой на геральдических орлов времен только что отгремевшей войны, коих немало было изображено по обоим сторонам всех фронтов. На обложке одного из изданий «Варшавских легенд» века интернета и мобильных телефонов петушиная природа василиска тоже чрезмерно акцентирована, отчего он выглядит какой-то выкрашенной зеленой краской советских поликлиник курицей. 

Куда достовернее выглядит варшавский василиск на обложке другого издания. Но и он, конечно, уступает василиску виленскому Сергея Первушина.

Z otwartej czeluści drugiej piwnicy buchnęło zgnilizną i w zielonawym świetle, przypominającym blask świętojańskich robaczków, Maciek i Halszka ujrzeli okropnego potworka. Był to niby kogut, niby wąż. Głowę miał kogucią z ogromnym purpurowym grzebieniem w kształcie korony, szyję długą i cienką, wężową, kadłub pękaty, nastroszonymi czarnymi piórami pokryty, i nogi kosmate, wysokie, zakończone łapami o ostrych olbrzymich pazurach.
Ale najstraszniejsze były oczy potwora: wyłupiaste, okrągłe, do sowich ślepiów podobne, jarzące się to czerwono, to żółto; oczy te, na szczęście, nie widziały Maćka i Halszki, utkwiła je bowiem poczwara w ciało leżącego na ziemi i nieżywego już biednego Walusia.

От цитат, тем более на языке Мицкевича, Пилсудского и Милоша, еще никто не умирал.

Podania o Wzgórzu Baksztańskim

Podania o Wzgórzu Baksztańskim

С третьего раза нашел, наконец, заметку Мирославы Войшвилло «Предания о Бакштанском холме» (M. Wojszwiłło. Podania o Wzgórzu Baksztańskim // Czerwony Sztandar. 1981. Nr 238 (8749), 17 października. S. 4, в рубрике „Legendy wileńskie“), а толку никакого: во-первых, про василиска там ничего не оказалось, зря надеялся. Во-вторых, из тех двух, что есть, одна не стоит разговора – про колодец, в котором вода во время битв с крестоносцами окрашивалась цветом крови, а вторая, занявшая большую часть заметки, о бессердечной панне, провалившейся со всем своим дворцом и сокровищами под землю, бессмысленно пересказана: дескать, появился юноша, услышал вздохи и жалобы девицы, скуление щенка, пение петуха; спустился, в подземелье, увидел окаменевшую панну, ее любимых петуха и собаку, и они при его появлении начали было оживать, приобретать цвет, но тут вдруг ни с того ни с сего налетел вихрь и погасил свечку, все исчезло во мраке, а когда наш молодец зажег другую свечку, то панны, сокровищ, петуха и собаки не увидел, а увидел колодец с пурпурной водой. На самом деле, конечно, оживать девица стала по мере того, как юноша молился, причем молиться он должен был не прерываясь, но он не выдержал, когда пламя свечи заколебалось и на мгновение остановился снять нагар, и тогда-то сокровища, девица, петух и собака погибли навеки. Остается надеяться, что такую бесчувственность к сюжетосложению проявила не сама по себе Мирослава Войшвилло, ныне проживающая в Мичигане польская поэтесса (автор сборника „Na Starówce Wileńskiej“; Бируте Йонушкайте перевела на литовский язык), а обстоятельства времени: разве можно было в органе ЦК Компартии Литвы, да еще в разделе под названием «Вильнюс – город высокой культуры» в 1981 году внаглую печатать какие-то неслыханные забобоны про спасительную силу молитвы, хотя бы и в подземельях Бакшты?!